А третьим попутчиком оказалась молодая женщина, девушка - длинная черная юбка, пышный мохеровый свитер, некрасивое бледное лицо в мелких прыщиках. Она раскрыла книгу и сделала вид, что все происходящее к ней не относится. Не сговариваясь, решили к ней не приставать.

- Да был бы человек хороший, - балагурил геолог, - а водка всегда найдется. Присаживайся, друже, и не думай о таких пустяках. Дорога дальняя, еще успеешь выставить свою долю и "магазин" под боком, вон, только проводнице шепни, у них всегда это дело припасено. А не успеешь, так и не надо. Кто тут считать будет? Мы же русские люди, не немцы какие…Давай - садись, пей, закусывай.

Дорожный разговор, как водится, составлялся по наитию, от случайных соприкосновений разнородных привычек, настроений, опыта, представлений о жизни и обо всем на свете. Геолога тянуло на анекдоты, чувствовалось, что на сальные, с перчиком и он, время от времени, недовольно косился на девушку с книжкой. Пенсионер налегал на политику, на хозяйство, на цены. Егоров подстраивался, поддакивал, непрестанно думая о своем, подправляя незаметно кобуру под мышкой. О себе сказал, что едет в Лабытнанги, к брату, что тот служит там.

- Што, понимаешь, зеков доглядает? - прищурился пенсионер.

- А там, кроме лагерей и нет ничего больше. Кого еще ему сторожить? - заметил геолог.

- И то правда. По нашим тутошним местам куда не кинь глаз, все тундра да колючая проволока, такой, понимаешь, край. Вот, погоди, Котлас проедем, сам увидишь, так и стоят они, лагеря эти, в спину друг дружке смотрят, от многих, правда, одни кости да скелеты пооставались, но много и таких, што и сегодня хоть куда, в лучшем, понимаешь, виде. Тундра она и есть тундра, как в одной песне:"Там где-то на Севере дальнем стоят лагеря ГПУ, как много рассказов печальных я Вам друзья расскажу".

То ли от выпитого, то ли еще почему, но с каким-то смачным надрывом прозвучали слова песни в исполнении старика. И легли поперек, бревном, в бурлящее течение егоровских мыслей.

- Печальных, говорите? - мрачно переспросил Егоров, - А хотите я Вам печальную историю расскажу? Служил мой друг в армии, девушка его ждала, ждала по-настоящему, раз в три месяца приезжала, хоть и не близкий был путь, дни до дембеля вместе считали, решено было, что как только, так сразу в ЗАГС. Наташка и платье свадебное купила, и фату. И ждать оставалось-то всего-ничего…

- И не дождалась, так? Другого повстречала? Так это не печальная, это банальная, можно сказать, курьезная история, друже, - вмешался от избытка расхожего жизненного опыта и незатейливой натуры геолог.

- А ее изнасиловали и убили. Перед самым его возвращением, - закончил Егоров, останавливая потянувшуся под левую подмышку руку.

- Убийц-то сыскали? - практично поинтересовался пенсионер.

- Убийцу. Один он был. Нашли.

- Да знаю. Кто же не знает? Только для друга моего не банальная эта история, это его жизнь, потерявшая всякий смысл… Впрочем, не всякий…

- Да што колобродить по опушкам, понимаешь? - заговорил старик, - во всякое время всякая мысль, вот твой дружок лишился дивчины и обмер, никакой жизни в нем, понимаешь, нету. Все, понимаешь, конец. А я, старый пень, в болотах тутошних друзей-товарищей не один десяток под мох уложил да камнями сверху прикрыл от комаров всяких и другой хищной твари подалее. И долго же душа томилась да скорбела от всех этих страхов, што и вылететь из тела было ей впору. Такое, понимаешь, было. Да вот не вылетела, застряла, да еще, понимаешь, успокоение какое-то нашла, сидит, как мышь, не тревожит. И все прошлое, вся маята, вся горькая полынь, все под землю зарылось, все туда, к ним, ушло. Вот и суди теперь - один от одной потери всякую мысль забыл, а другой всего лишился и ничего себе, небо коптит да солнышку радуется. Так-то оно в жизни-то, так человек устроен, понимаешь.

- Неправильно как-то устроен, - задумчиво произнес Егоров.

- Уж как есть…

От глаза Егорова, привыкшего за четыре года работы в УГРО держать в поле зрения все пространство вокруг, примечать и запоминать все детали, не ушла перемена в движениях, погрузившейся как будто без остатка в чтение, отстраненной их соседки. Она давно уже не переворачивала страницы.

- И сколько же, батя, пришлось тебе мыкаться по лагерям? - сочувственно спросил геолог.

- Да уж хватило лиха, почитай пятнадцать годов…

- Все, наверно, по той знаменитой пятьдесят восьмой статье?

- У власовцев был я, - не таясь, признался старик.

- Да, что там говорить - и правда печальна наша история, - понимающе принял откровение старика геолог, - И трагична.

Свое двадцатипятилетие Егоров справил совсем недавно. Война представлялась ему чем-то таким далеким, чем-то настолько затерявшемся во времени, чем-то почти вымышленным и не имеющим к нему касательства, что сейчас, неожиданно столкнувшись вот так - лицом к лицу, да не просто с очевидцем событий и не просто с участником, а с бойцом той, противной стороны, он почувствовал, что не в состоянии определить собственное отношение к истории и к этому старику, стрелявшему возможно по своим и нашедшему, по его же словам, успокоение в конце жизни.

- Зачем Вам нужно было признаваться в этом? - внезапно спросила девушка, - Могли бы и промолчать…

- Так-то моя судьба, милая. Не я за ней гнался, понимаешь… Она за мной. Думаешь, она мне в радость? Только вот другой нет… А от себя самого долго не прошарахаешься, да и нет на мне вины… Што я такое? Соломинка… Да если и была вина какая, так я ее перекрыл сорок раз, вот в этих самых болотах… Не в кровавых делах признание мое, а в том, что нет в нас мочи жизнью своей управлять, куда пнут, туда и покатишься.

Егорову захотелось уйти. Прихватить сумку и не возвращаться. "Пойду покурить", - сказал он вместо этого и выбрался из купе.

- Здесь нельзя, - приветливо установила запрет проводница, - можно в другом конце вагона.

Егоров удивленно оглядел хрупкую переносицу на тонком лице проводницы, порадовался неожиданным зеленым глазам и еще больше порадовался отчетливому ощущению тепла, несомненно исходящего от ее фигуры и обладающего какой-то редкой магнетической энергией примирения всего со всем.

- Это прямо, потом налево, а потом опять налево? - пошутил он, проникаясь симпатией к маленькой женщине в синем форменном платье.

- Правильно. А если повернешь еще раз налево, так и сто грамм нальют.

- Может и еще чего?

- Может…

В купе, между тем, настроение сменилось. Изрядно захмелевший геолог, пьющий без пропусков, по полной, постепенно освобождался мыслями, расковывался и все больше приближался к тому состоянию опьянения, которое вероятно ценил и которое доставляло ему по всей видимости привычное удовольствие. "Сидит, значит, любовник в шкафу, ни жив, ни мертв", - преподносил он очередной анекдот, обращаясь к деду и оживляясь при виде появившегося наконец молодого попутчика. Соседка насовсем ушла в книгу, так что и лица не видать, натурально походя на глухонемую. Старик подслеповато щурился, составлял компанию, когда наступал момент засмеяться, выпивал без лихости, но с приметной закваской, крякая и занюхивая сначала корочкой хлеба, а потом уж медленно зажевывая, скорей всего, вставными челюстями.

- Подсаживайся к столу, друже, мы тут пластинку сменили, хватит о грустном-то…

- В церковь наверно заглядываете? - полюбопытствовал все же.

- А што в том есть? Другой ни одной службы не пропускает, святым голубком порхает, а все злостью захлебывется, что пес цепной. А другой никуда не ходит, ничьих велений не слушает, а выходит от него добро единое да любовь.

Легко, в два приема, Егоров взлетел на верхнюю полку, вытянулся, не заснул, но провалился постепенно в вязкую полудрему - голоса внизу перемешались, стали далекими и неотличимыми. "Летит он с десятого этажа и думает - останусь жив, никогда больше по бабам не пойду - бац и прямо в клумбу - это же надо? Три секунды лету, а столько дурных мыслей", - донесся до него безразличный смысл анекдота.

Сколько-то времени прошло, непонятно, какая-то посторонняя суета вмешалась, Егоров очнулся, увидел уже в дверях молчаливую спутницу, в руках сумка, короткий профиль, что-то пробурчала, стесняясь, куда-то в сторону и вышла. Вот уже показалась там, в метельной спирали, среди темных пальто и меховых шапок, поверх которых виднелись привокзальные часы и название станции - Котлас.

Поезд дернулся и двинулся дальше, Егоров опять расслабился, желая вернуться в прежнее состояние полуотключки. "Эй, наверху, давай сюда, что как не родной?" Притих, сделал вид, что спит и на сей раз кажется действительно заснул.

Через много часов, в Инте, старик и геолог, каждый на свой лад, прощались с Егоровым.

- Бери, сынок, от жизни помалу - легче нести будет. До свиданьица, не поминай лихом.

- Бывай здоров, друже! И не хмурься, не такой я пустомеля, как может показаться…

Задев дверной косяк, подпрыгнул увесистый рюкзак и скрылся в узком проходе. Но не успел Егоров присесть, как опять возникло бородатое лицо геолога.

- Сын у меня, чуть тебя младше, погиб. В Чечне. Прощай.

Пологая снежная равнина, напоминающая своими просторами море, уходила за горизонт. Как пингвины стояли солдатиками белые мясистые куропатки. И каждый сантиметр всего этого зазеркалья отражал лучи разговевшегося солнца, наполняя тундру ослепительным сиянием.

Егоров встряхнулся и вышел в пустынный коридор - судя по всему мало было охотников попасть в убогую дыру, затерянную в тундре.

- Я подумал, что надо сходить налево и еще раз налево, - сдавленно пошутил он.

- Это пожалуйста, - проводница протянула ему бутылку водки.

- А можно я… это… с Вами?

Она как будто ожидала этих самых слов.

- Можно. Отчего же нет? Вагон почти пуст, работы все равно никакой…

- Как же ты, с двумя-то детьми?

- А вот так… Мама с ними сидит, а я деньги зарабатываю, как умею… Вот видишь - водкой приторговываю, а иной раз и телом… Кому я нужна, с двоими-то?

- Ну, ты еще молодая…

- Тридцать мне, а кажется, что сто лет живу.

- А мне двадцать пять и тоже кажется, что жизнь прожита.

- Да, что ты, Юра! Ты молодой, красивый, неженатый, у тебя все только начинается.

- Невесту мою убили. Изнасиловали и убили.

- Ужас-то какой, - вздрогнула Катя и перекрестилась.

А за окном все бежала и бежала со скоростью поезда молочная тундра. И все трудней и трудней было Егорову прятаться и хранить свою тайну. И уже хоть не словом, так движением, намеком хотелось приоткрыться, довериться, найти утешение и опрадание. Он привстал, разливая водку в стаканы и будто нечаянно распахнул полу пиджака.

- Что это у тебя?

- Где? Ах, это… Да это так, газовый пистолет, для самозащиты. Сама знаешь какие теперь времена, а в дороге всякое может случиться…

- Покажи.

- Не стоит, Катя. Не проси. Договорились?

Пару раз стук в дверь обрывал Катю, в дверях возникала мужская фигура, из рук в руки передавались бутылка водки и деньги, проситель благодарил и удалялся, успев с некоторой завистью оглядеть Егорова. Потом возникала пауза, словно оркестру требовалось время отыскать утраченную тональность и разговор возобновлялся.

- Скоро будем в Лабытнанги, - сказала наконец она, взглянув на ручные часики.

- Да, пойду я, пора собираться.

Смеркалось. Тундру затягивало тяжелой мглой. Тусклые блики мерцали и рассеивались по ореховому пластику купе, как тени от костра. Отвернувшись, Катя прошептывала какие-то невнятные слова, больше похожие на неуловимую, но притягательную череду шаманских звуков.

Через час поезд уткнулся в тупик на последней станции этого полярного края, из полутьмы объявился Сильченко и, подхватываемая мерзлым ветром, унеслась в пургу вопреки всему услышанная фраза: "Храни тебя господь".

Начальник колонии строгого режима, полковник Померанцев, низенький толстячок, немногословный, распорядительный, въедливо изучал бумаги Егорова.

- Что у нас есть на Шарыгина и Кузнецова? - поднял седую голову.

Сильченко наморщил лоб.

- Да ничего особенного, зеки как зеки, работают нормально, нарушений нет. Только что между ними общего? Они же по разным делам проходят.

- Появилась у нас оперативная информация, что знакомы они и как будто Кузнецов тоже участвовал в налете, когда расстреляли двоих из пункта обмены валюты, - пояснил Егоров, - Нужно проверить.

- Хорошо, - принял решение полковник, - Организуйте все, Сильченко.

В коридоре капитан остановился.

- Оружие есть?

- Есть.

- Надо сдать, не положено.

Прошли в дежурную часть, Егоров просунул пистолет в окошко, получил обратно карточку-заместитель.

- С кого начнем?

- С Кузнецова.

Сильченко похоже еще находился под неприятным впечатлением от вчерашней встречи с гостем из столицы, общался сухо, подчеркивая служебный характер отношений.

В кабинете стол и два стула, намертво привинченных к полу. Легкая алюминиевая пепельница.

- Жди здесь, щас доставят.

Егоров, оглядываясь, скоренько уселся на свое место, прилаживаясь к нему, повертевшись влево-вправо, прикидывая расстояние до второго стула. Нагнулся, задрал штанину, расстегнул кобуру на ноге, дотронулся пальцами до рукоятки браунинга, изъятого тишком на одном ночном обыске. Изготовился.

Конвоир, солдатик срочной службы, козырнул.

- Разрешите ввести осужденного?

- Введите.

Вошел Кузнецов - в робе, коротко стрижен, лицо экранного красавчика, строен, послушен, на вид такого же возраста, что и сам Егоров.

- Вы свободны, - кивнул конвоиру.

"Так вот ты какой - ублюдок, сволочь, мразь", - закипал ненавистью Егоров, еще не готовый к действию. Вскочил в замешательстве, но тут же, опомнившись, приструнился, осел, - Проходите, Кузнецов, садитесь.

Хрипло вышло.

Зек насторожился, подавляемый очевидной задерганностью оперативника, опустился на стул не сводя с него глаз и совсем уже затвердел мышцами, когда увидел, что Егоров согнулся, будто решил под стол спрятаться.

- Ты что, начальник? - заорал Кузнецов, уставившись в завораживающее черное отверстие, наведенного на него ствола, - Ты что делаешь?

Бесстрастно и сухо щелкнул курок, лязгнул затвор, еще один пустой щелчок. Две осечки.

Допрос вел Сильченко в кабинете начальника колонии. Впрочем, никакого особенного допроса и не требовалось - обо всем, тускло и обстоятельно, Егоров рассказал сам, так что и уточнять более ничего не приходилось.

- Ошибся ты, парень, - без злости заключил Сильченко, - Не тот это Кузнецов, не твой. Тот, однофамилец, что за изнасилование сидит, в бараке отсыпается, его-то вообще не тревожили. Какой из него налетчик? Он другой масти, потому и не тревожили.

Полковник Померанцев все это время потирал двумя крепкими пальцами правый висок, вороша и подбирая осторожные фразы для рапорта в Москву о случившемся. У столичных генералов кулаки крутые и скорые.

Потому, заметив вдруг проворное оживление на лице Егорова, нарисовавшееся как-то невпопад, как улыбка над гробом, начальник колонии на секунду сбился с мысли, теряя только что найденные, разбавляющие казенный слог, слова. Два откормленных пальца полковника вскинулись обратно к виску, словно две служебные собаки-ищейки, взяли след и помогли полковнику уцепиться за хвост ускользающей фразы. Он отвернул взгляд от Егорова и начал быстро набрасывать текст на желтый черновой лист бумаги.

Недоумение, уводящее куда-то в муть, в топкую тундру, исчезло совсем и ничто уже не мешало полковнику довести рапорт до среднестатистического варианта.